Как пронзителен холод,

когда близится вечер года.

В ветхой летней одежде

я погреться на солнце сел...

Огород мой на юге

потерял последнюю зелень.

Оголенные ветви

заполняют северный сад.

Я кувшин наклоняю,

не осталось уже ни капли,

И в очаг заглянул я,

но не видно в нем ни дымка.

Лишь старинные книги

громоздятся вокруг циновки.

Опускается солнце,

а читать их все недосуг.

Жизнь на воле без службы

не равняю с бедою чэньской,

Но в смиренности тоже

возроптать на судьбу могу.

Что же мне помогает

утешенье найти в печали?

Только память о древних

живших в бедности мудрецах!

Примечания

Древностью кончается стихотворение, но спрятанная древность и в начале его: первая строка почти повторяет первую строку о пронизывающем холоде шестнадцатого из «Девятнадцати древних стихотворений», заменены лишь два доцезурных знака.

Бедно живет поэт в своем одиночестве, и бедность особенно печалит в зимнее скудное время. И дел как будто нет, и на службу ходить не надо, но почему-то не остается досуга на книги, а ведь только их изобилье вокруг. А может быть, не времени, а настроения нет в холодной и голодной бедности вникать в книги? Поэт, правда, не равняет свои заботы с постигшей Конфуция бедою в Чэнь. “В Чэнь кончилась еда, и ученики так ослабели, что не в силах были подняться. Цзы-лу с видимым возмущением спросил: “И совершенный человек бывает в нужде?” Учитель сказал: “Совершенный человек тверд в нужде, маленький же человек в нужде распускает себя” («Луньюй», гл. 15, стр. 349, 350). Если бы не следующая за этой строка: “Но в смиренности тоже возроптать на судьбу могу” (как возроптал Цзы-лу), было бы ясно, что поэт, как ни беден он, признает все преимущества сравнительно спокойного своего существования перед злоключениями, постигшими учителя в Чэнь. Но не хочет ли он сказать, что голод и стужа одолевают его даже в собственном дому, что ему не надо для этого уходить в чужие места? Текст не раскрыт до конца.

Много похожего в, по-видимому, более позднем стихотворении “Написал по настроению” - примеры из древности, и собственная бедность тоже, как и здесь, в близящийся вечер года, и нежелание уподобляться тем, кто “распускает себя”, и идеал непреклонности в лишениях, и самим избранный голод себе в удел. И такой же по смыслу конец об учителях, живших в далекие времена.