Стихи и предисловие к ним

В десятый год времени Юаньхэ я был сослан на должность сыма в область Цзюцзян. Осенью следующего года я в Пэнъпукоу провожал гостя. Мы услыхали, - это было ночью, - как в лодке среди реки под чьей-то рукой зазвучала пипа,. Прислушались к ее голосу и в этих ее «чжэн-чжэн» различили чанъаньский напев. Мы захотели узнать, кто играет. Это оказалась женщина из столичных певиц. Она училась игре у прославленных Му и Цао. С годами потеряла былую красоту и пошла в жены к торговцу. Я велел приготовить вино и яства для пиршества и попросил ее сыграть те несколько вещей, что больше всего ей по сердцу. Кончила играть и в наступившей печальной тишине сама рассказала нам о радостях юных лет своих, о том, как теперь она изнурилась в скитаниях - так вот и кружит все время среди рек и озер. Прошло два года с тех пор, как я приехал сюда из столицы, и успокоился на этом, и уже удовольствовался этим. Взволнованный словами женщины, в тот вечер впервые остро ощутил я свою долю ссыльного. И я сочинил семисловные стихи в старинном духе, пропел их и подарил ей. Всего в стихах шестьсот двенадцать слов. Называются они «Пипа».

 

Мы там, где Сюньяна берег крутой,

прощаемся ночью с гостем.

На кленах листва и цветы камыша

шуршат под осенним ветром...

 

Хозяин сошел у причала с коня,

за гостем садится в лодку.

И подняты чарки, и выпить пора,-

сюда бы гуань и струны!

 

Но нам не приносит веселья хмель:

гнетет нас близость разлуки.

В минуту прощанья бескрайней волной

река луну затопила.

 

Мы слышим, как вдруг над простором вод

пропела пипа знакомо.

Хозяину жаль возвращаться домой,

и гость забыл о дороге.

 

И ловим мы звуки, готовы спросить:

"Кто в лодке играет, скажите?"

Замолкла пипа, и опять тишина,

и мы спросить не успели.

 

Но мы уже стали бортом к борту,

к себе приглашаем в гости.

Подлил я вина, прибавил огня,

и пир начинаем новый.

 

На наш многократный и долгий зов

она наконец явилась.

Безмолвна в руках у нее пипа,

лицо ее полускрыто.

 

Колки подвернула, рукой до струн

дотронулась, дав звучанье.

Еще и напева-то, собственно, нет,

а чувства уже возникли.

 

Пока еще глухо струны поют,

в их каждом звуке раздумье,

Так, словно пойдет о жизни рассказ,

в которой счастья не будет.

 

Глаза опустила и, вверясь руке,

играет она, играет,

О том, что на сердце у ней лежит,

нам все без утайки скажет.

 

Струну прижимает и гладит струну,

то книзу, то вверх ударит.

Сыграла "Из радуги яркий наряд",

"Зеленый пояс" играет.

 

И толстые струны "цао-цао" - шумят,

как злой, торопящийся ливень,

И тонкие струны "тье-тье" - шелестят,

как нежный, доверчивый шепот.

 

"Цао-цао" - шумят, шелестят - "тье-тье",

сплетя воедино все звуки,

И крупных и мелких жемчужин град

гремит на нефритовом блюде.

 

Щебечущей иволги милая речь

скользит меж дерев расцветших.

Во тьме захлоблувшийся чистый родник

бессилен сквозь лед пробиться.

 

И лед запирает движенье воды,

и нет их, застыли струны.

И струны застыли, как будто их нет,

молчанье на миг настало.

 

А в нем притаившаяся печаль,

невысказанная досада.

Да, это молчание в этот миг,

пожалуй, сильней звучанья...

 

Внезапно серебряный треснул кувшин,

на волю стремится влага.

Вдруг всадник в железных латах летит,

мечом и копьем громыхая.

 

Пластину, которой играет, она

поставила посередине.

Кончается песня. Четыре струны

невидимый шелк разорвали.

 

И в лодках недвижных, в одной и в другой,

царит тишина немая...

Мы видим, как в лоне осенней реки

белеет луны сиянье.

 

Молчит. И пластину от струн отняла,

и снова меж струн вонзила.

По складкам на платье рукой проведя,

с почтением строгим встала.

 

И так начинает: "Я родилась

в столице нашей Чанъани.

Мы жили - вы знаете Хамалин?-

в веселом этом предместье.

 

Мне было тринадцать, когда вполне

игрою я овладела.

В дворцах, где искусствам учили нас,

слыла я одной из первых.

 

Сыграю, и сразу же ждет меня

восторг игроков известных.

Украшусь, и вслед поднимается мне

певиц знаменитых зависть.

 

Удинские юноши наперебой

мне ткани преподносили.

За каждую песню багряным шелкам

я счета уже не знала.

 

Поклонники сколько гребенок моих

сломали, стуча под напевы.

На скольких юбках из алой парчи

следы от вина остались.

 

Веселье и смех заполняли год,

другой наступал похожий.

Осенние луны и ветры весны

бездумные проносились.

 

С врагом воевать отправился брат,

а вскоре сестры не стало.

На смену ночам восходила заря,

моя красота поблекла.

 

И меньше людей у моих ворот,

и конь оседланный реже...

И я, постарев, согласилась пойти

к торговому гостю в жены.

 

Торговому гостю прибыль важна,

легка для него разлука,

И в месяце прошлом еще в Фулян

он чай покупать уехал.

 

А я но реке вперед и назад

в пустой разъезжаю лодке,

И светлой луны и речной воды

меня окружает холод.

 

Когда же глубокой ночью мне вдруг

приснятся юные годы,

Я плачу во сне, по румянам текут

ручьями красные слезы..."

 

Когда нас тревожила пеньем пипа,

уже я вздыхал невольно.

А тут еще этот ее рассказ, -

и я не сдержу стенаний.

 

Мы с нею сродни: мы у края небес

затеряны и забыты.

И мы повстречались; так нужно ли нам

заранее знать друг друга!

 

"Прошел уже год с той поры, как я

покинул столичный город,

И в ссылке живу, и в болезнях лежу

вдали от него, в Сюньяне.

 

Сюньян - городок захолустный, глухой,

ни музыки в нем, ни пенья.

Я за год ни разу здесь не слыхал

шелк струн и бамбук гуаня.

 

Живу па Пэньцзяне, у самой реки,

в сырой туманной низине.

Лишь горький бамбук да желтый тростник

одни мой дом окружают.

 

С утра и до вечера в этих краях

что мне достается слышать?

Кукушки надрывный, до крови, плач

да крик обезьян тоскливый.

 

В цветущее ль утро весной на реке

иль в ночь под осенней луною –

Всегда я с собою беру вино

и сам себе наливаю.

 

Да разве здесь песен в народе нет

и ди - деревенских дудок? –

Бессвязно, сумбурно они поют,

мне их мучительно слушать.

 

Сегодня же ночью нам пела пипа,

и говор ее я слушал

Так, словно игре бессмертных внимал –

мне песни слух прояснили.

 

Прошу госпожу не прощаться, сесть,

игрой порадовать снова, -

А я госпоже посвящу напев, -

пускай он «Пипа» зовется..."

 

Растрогалась этой речью моей

и долго она стояла.

И села, и струны рванула рукой,

и струны заторопились.

 

И ветер, и стужа, и дождь в них, - не те,

не прежних напевов звуки.

Все слушают снова и плачут - сидят,

закрыв рукавами лица.

 

Но все-таки кто из сидящих здесь

всех больше, всех горше плачет?

Цзянчжоуский сыма - стихотворец Бо

одежду слезами залил.

 

Примечания

Примечания

Впервые на русский язык поэма переводилась Ю.К. Шуцким и вошла (под названием «Лютня») в его «Антологию китайской лирики» («Всемирная литература», Государственное издательство, М.-П. 1923) - сборник переводов танской поэзии, выполненных этим талантливым советским китаистом под руководством академика В. М. Алексеева, бывшего педагогом и вдохновителем ряда исследователей и переводчиков китайской литературы, в том числе и переводчика настоящей книги [Л.З. Эйдлина].

 

В десятый год времени Юанъхэ – т. е. в 816 году.

 

Сыма – помощник правителя области с весьма малым в танское время кругом обязанностей.

 

Пипа – старинный китайский струнный щипковый инструмент, напоминающий лютню.

 

Всего в стихах шестьсот двенадцать слов... – по-видимому, ошибка давнего переписчика, так как в поэме "Пипа" шестьсот шестнадцать знаков.

 

Мы там, где Сюньяна берег крутой... – Сюньян - название реки Янцзы у Цзюцзяна (в нынешней провинции Цзянси).

 

И подняты чарки, и выпить пора,- // сюда бы гуань и струны! – Гуань - духовой музыкальный инструмент, часто с корпусом из бамбука.

 

Улинские юноши наперебой... – Улин - северная, аристократическая часть Чанъани.