Кто же зайдёт в этот запущенный сад?

узором дождинок - то тут, то там

пророс сквозь тропинку зелёный мох.

Западный ветер шлёт опавшие листья,

и те кружaтся перед нашим окном,

словно ворох писем от кредиторов.

Оставив школу, любимица-дочь пасёт гусей;

бедняжка-сынок ищет съедобную зелень,

сев под навесом крыши, надёга-жена

стежок за стежком латает мyжнину обувь.

Румянец осенних цветов не услаждает душу,

на горемык-супругов свалились сотни печалей.

Сохранить тебя не сумею,

и спрятать тебя не удастся.

Этой ночью в печку тебя отправлю,

и расстанусь с тобой навеки,

мой Чехов!

Пенсне, усы и бородка,

ты смеёшься, - а я в голос рыдаю.

Всё - cгорел, канул бесследно, свет исчерпав,

Я навеки с тобой простился,

мой Чехов!

Посветлела бумага в окне; я, взяв на закорки сына, иду в мастерскую,

там босой и полуголый, распускаю на пилораме брёвна на доски.

поёт пила: инь-юнь, кан-цян, цзе-цзоу, ю-ян.

люблю задор зубьев её железных,

что кормят нашу семью - четырёх едоков;

ненавижу злобу её железных зубов, -

ведь сгрызли они лучшие годы моей жизни.

Сгрызли мою весну, сгрызли моё лето;

возвращаюсь под вечер - вдруг аромат: цветёт корица.

Совсем позабыл - сегодня ж Осенний Праздник Луны!

Зову: дорогая, иди скорей - под окном полюбуемся лунным сияньем.

а жена в ответ: луна и вправду красива,

но завтра с утра большая стирка затеяна мной,

- уж лучше я лягу спать пораньше.

Папа твой, переродившись в “призрак с бычьими рогами”,

нынче смирною лошадкой для тебя желает стать.

Вот он встал на четвереньки, на кровать залез с ногами

и смеётся: поскорее начинай на мне скакать!

Будешь ты верхом на папе к партизанской жизни годным,

отвечай, малыш, скорее - будешь так со мной играть?

В нашем крохотном домишке ощутишь себя свободным,

дверь запрёшь и Поднебесной будешь этот кров считать.

Только вот совсем не стóит за ворота отправляться,

за воротами есть люди, что начнут тебя ругать.

Так что обвиняй лишь папу, мой сынок, в своих несчастьях,

поскорей за это папу нужно плёткой отстегать.

Лицо соседа цвело в весенних улыбках,

когда вечерами он в гости меня приглашал.

Хоть вечно внутри он был всем недоволен

и плакался мне, дыша перегаром винным,

казалось: нет у него друга ближе, чем я.

Но только лишь он возглавил отряд цзаофаней,

лицо его стало вдруг по-осеннему хмурым.

Теперь он бичует меня как "отравителя",

разоблачает как "контрреволюционера",

и всей нашей "дружбе" разом пришёл конец.

А вот собачка соседа - умом не вышла она,

по-прежнему, видя меня, виляет хвостом и лижет мне руки.

Я говорю ей: фу! не делай так больше, -

да разве ж она поймёт?

- нас разделил языковой барьер.

Кто за воротами дома хозяев зовёт?

Старик из голодной Хэнани просит на пропитание:

"Сами мы честные - не проходимцы!" -

клянётся, достав из кармана справку с печатью.

Сосед справа остатки зелёных щей в миске несёт,

тот, что слева, - даёт вчерашний варёный рис.

Сын-школьник смотрит в словарь, - ага, beggar! -

нынче такого увидев своими глазами.

Стыжусь себя - неспособного интеллигента,

что возмущаться может лишь втихомолку.

Прошу сына: иди - снеси варёный батат,

стыдно смотреть, - вздохнув, закрываю дверь.

1980 г.