Люди, сорок лет прожив на свете,

Не совсем стареют, увядают.

У меня ж от грусти многолетней

Волосы, белея, ниспадают.

Почему ж у пары цапель белых,

Что на берегу реки стоят,

С головы, хоть сердце не скорбело,

Тоже нити белые висят?

Ветер кружится, врываясь

в мой шатер золототканый...

Дождь осенний проникает

и подушку холодит.

Я лежу в дворце Китая

одиноко на диване,

и мигает, и мигает

за спиной огонь свечи.

Я не в силах видеть красные листы

на земле, среди лазурных мхов,

а к, тому же дождь вечерний с высоты

и холодных шум ветров.

Потому ие удивляйся, милый мой,

что про скорбь осенних дум пою...

Я ведь старше по сравнению с тобой:

проседь кроет голову мою.

Уныла, безмолвна постель у стены,

За флёром мерцает огонь фонаря...

Уж полночь. Проснулся среди тишины.

Мне кажется: в келье монашеской я.

Все - в безумии от жара,

все - спасаясь, убегают...

Только созерцатель старый

в келье подвиг продолжает.

Неужели мало зноя

здесь, в монашеской ограде?

Только тот, чей дух в покое,

телом в истинной прохладе.

Прекратились совершенно

из родного дома вести,

и ползет без перемены

время в этом горном месте. 

Город с почтой далеко ли

от меня... Увы, не знаю...

и перед крыльцом с тоскою

красный плод "ли-чжи" срываю.

Бамбук под ветром... В дымке сосны... 

Весь день закрыта моя дверь.

Я, как в горах извивно-лёссных,

живу отшельником теперь. 

Но знаю, всякий осуждает

мое чанъаньское житье

за дни, когда я лишь мечтаю,

за сердце праздное мое.

У "Врат лазурных" ветви ивы

Опять бессильны и нежны...

Восточный ветер прихотливый

Разносит желтые цветы.

Вино здесь слабо... Хоть пьянею,

Нетрудно мигом отрезветь.

Глаза ж полны тоской весенней...

Ее не в силах одолеть.

Расстилает дорогу из бликов огня

заходящее солнце на глади речной...

Полреки - как лазурь отошедшего дня,

половина ж красна, словно луч огневой.

Как люблю третий день я девятой луны,

в час вечерний, когда посреди тишины,

словно жемчуг, роса загорается вдруг,

и на небе луна - как изогнутый лук.

Цзянлинская дорога так безбрежна... 

Далек ты бесконечно, милый друг.

Тоскую о тебе душою нежной,

и вспомнилось при этом вдруг:

недавно я нашел в моих тетрадях

стихи. Они, храня друзей обет,

записаны наполовину ради

воспоминаний о тебе.

Играя мелкими камнями

подолгу у ручья сижу

и одиноко прихожу

я к храму Будды за цветами. 

Повсюду - птичий разговор

И песнь ручьев, бегущих с гор.

Пожелтевшая трава заиндевела,

и кузнечики стрекочут и поют.

В деревнях, на юг и север, опустело,

и не виден проходящий люд.

Выхожу я за ворота одиноко;

и смотрю на пустыри и на поля...

В лунном отблеске гречихи цвет высокой,

словно снег, лежит вокруг меня.

С чистой, светлой чашей, со свечею красной

долго поджидаю друга моего...

Выйду за ворота... и опять напрасно...

Небо хочет брезжить где-то далеко.

Уж луна заходит, побледнели звезды,

и летят сороки, покидая гнезда,

ивы из тумана вычертились вдруг...

Так и не пришел ты, долгожданный друг...

Не провожаю, не встречаю...

В глуши ворота глубоки...

Сижу без дел, не наряжаюсь...

а в сердце - тайных дум ростки... 

Осенний двор не выметаю

и с палкою в руке бреду...

по золотым листам гуляю,

опавшим вниз с деревьев "у".

За окном моей хижины

безбрежно раскинулись воды. 

Сиротливо луна

в этот час выплывает-плывет. 

Обезьяньи крики

Из ущелья во тьме раздаются -

их печальные отзвуки

в дом ко мне ветер несет.

Ночь! По бархату небес, мерцая,

сиротливая плывет луна

над зубцами гор, от края и до края,

и, речную гладь потока озаряя,

стережет мою тоску она.

За окном моим светлеют воды,

уходя в серебряную даль,

и реки извилистой хрусталь

убегает незаметно, словно годы... 

И ушей моих в ту ночь достиг

вместе с ветром нежным, мимолетным

обезьян бродячих долгий крик... 

Был он страшен, и уныл, и дик,

и нарушил мой покой дремотный.

Скорбь иль радость, почесть иль бесчестье

чувств моих не трогают. Я знаю:

их другие пусть себе желают

во дворце или на людном месте.

Я ж ищу, один, красот осенних -

на восток, за город, уезжаю

и по воле лошади блуждаю

средь равнины Белого Оленя.

Ночь длинна и темна. В зимний месяц один

за три тысячи ли, на чужой стороне,

заболев, на подушке лежу в темноте...

Мой ночлег - сиротлив, и постель холодит.

На стол изогнутый я лютню положил,

но прикоснуться к струнам не имею сил. 

Так почему взволнована моя душа?

Чу! Слышу, как звенит мелодия дрожа... 

Сама поет от ветра лютня все звучней,

и, чувства затаив, прислушиваюсь к ней.

(В доме Цюй Ци)

Ее лицо - цветок и локоны - как тучи,

На башне яшмовой она сидит.

Тринадцать струн тоскою сердце мучат

У старого чиновника в груди.

Прошу вас, друг, скажите ей: пусть перестанет

Играть свою мелодию она,

Не то совсем от скорби белой станет

Цзянчжоуского старца голова¹.

Примечания

¹ Цзянчжоуского старца голова – т.е. голова самого поэта.

Ее лицо - цветок, и локоны - как тучи,

на башне Яшмовой она сидит.

Тринадцать струн тоскою сердце мучат

у старого чиновника в груди.

Прошу вас, друг, скажите ей, - пусть перестанет

играть свою мелодию она,

не то совсем от скорби белой станет

цзян-чжоуского старца голова.

Любовь и радость где же?..

Исчезли, как мечты...

Печаль и слезы - свежи,

но тоже лишь пусты...

Сегодня нам приснились

одни и те же сны:

Ведь десять лет прожили

с тобою вместе мы.

Комментарий И. Смирнова

Цзе-чжи - вероятно, подруга поэта: Чэнь Цзе-чжи.

Примечания Редакции

Данная редакция стиха, несмотря на идентичность всего текста с ранее опубликованным на сайте "Китайская поэзия" текстом из сборника "Восток, 1935" (https://chinese-poetry.ru/poems.php?action=show&poem_id=4084), помещена в связи с уточненным здесь названием стиха, в котором в сборнике "Восток, 1935" имя "Цзе-чжи" было отнесено к мужчине.

На это указывал в своих комментариях А. Кобзев (https://chinese-poetry.ru/poems.php?action=show&poem_id=4083), но почему-то квалифицировал этот казус как профессиональную ошибку переводчика ("...приписал их мужчине..."). Однако, налицо явный недосмотр редактора сборника "Восток, 1935", потому что иначе придется принять, что Б. Васильев посвятил текст своего перевода однополой любви. Вряд ли можно допустить такую дерзость на фоне принятой 7 марта 1934 года статьи Уголовного кодекса за мужеложство.

Любовь и радость где же?..

Исчезли, как мечты...

Печаль и слезы - свежи,

но тоже лишь пусты...

Сегодня нам приснились

одни и те же сны...

Ведь десять лет прожили

с тобою вместе мы.

Примечания Редакции

См. примечания Редакции  https://chinese-poetry.ru/poems.php?action=show&poem_id=5478

Не удивляйся, что теперь

я пить вина совсем не мог;

я начал было, но, поверь,

потом мочил в слезах платок.

Кто угадал бы, что не раз

безумно чаши пил до дна

и превратился вдруг сейчас

в того, кто плачет от вина...

Растаял снег; в горах Чжуннань

опять желанная весна.

Цвет бирюзовых гор - далек,

а здесь, в столице, пыль красна.

На императорском пути

не счесть повозок и коней...

Я обернулся и смотрю:

Там горы... только без людей.

Комментарий И. Смирнова

Улица Небесных врат (Тяньмэньцзе) - в танской столице Чанъань.

Вновь весна, праздник дружбы беспечной,

но не в силах гулять я без вас...

В одиночестве радость, конечно,

уменьшается в несколько раз.

И среди абрикосов, тоскуя,

в это утро к тому же, увы…

всех гуляющих встретил в саду я,

но меж ними не встретились вы...

- Тун-тун… То барабаны бьют;

над городом их слышен рокот...

И днем и вечером я тут

сижу на службе одиноко.

С тобой мы вместе не гуляли... 

Ленясь, ко мне не вышел друг,

а ведь уже совсем опали

цветы за городом вокруг...

В окно, закрытое бумагой,

чуть проникает тусклый свет,

и пламени под пеплом слабый

в жаровне у монаха след.

Я изнурен, ищу приюта,

и храм Дунлинь - вот мой ночлег... 

Пускай же злится ветер лютый

и в тьме ночной взметает снег.

Трижды пропело дворцовое било:

знаю, что полночь уже наступила.

Веяньем ветра, холодной луной

полны сосна и бамбук вековой.

Этой порою сидят, затворившись,

в полном безмолвии двое притихших

там, где деревья тень ночи таят...

Это лишь Цянь - милый друг мой - да я!

Поднявшись тайком к плотине,

там стоит один... и снова

водный ветер, ночь сурова,

в воздухе кружится иней. 

Обернувшись, смотрит он:

лодка спрятана в затон,

и среди цветов осок

чуть мигает огонек.

Не удивляюсь, что кровать

С подушкой стали холодны,

Я вижу, что окно опять

В покрове зимней белизны.

В глубокий поздний мой ночлег

Я знаю - пал тяжелый снег...

И временами слышу звук:

Под снегом ломится бамбук.

Братья Ян давно уже заснули,

опьянев, - лишь мне не нужен сон. 

Платье взяв, покинув павильон,

вниз спускаюсь... Ночь тиха в июле. 

И без слов стою среди двора...

Лишь луна цветов ползучих тени

поднимает выше по ступеням

от глубокой ночи до утра.

У кабинета, возле окон,

десятки сотен бамбуков...

Стоит лампада одиноко,

в жаровне пламя - глубоко.

Но здесь, за пологом из тюля,

кто будет спать со мной впотьмах?.. 

Даос, готовящий пилюлю,

и созерцающий монах.

Брызжет дождь, и вьется ветер,

старый полог мой обмок...

В соснах - мрак, бамбук же светел,

в фонаре огонь - глубок.

Не придет ко мне мой спутник,

раз погода холодна.

И стоит поодаль лютни

чарка, полная вина.

Склонившись на узорчатое ложе,

она печально вечером сидит:

небрежен пояс алый у груди,

и волосы ее небрежны тоже.

Уж кончилась в далеком Ляояне

весна... И близок, близок встречи миг.

Но нет вестей... И вновь в ночном тумане

из-за цветов пылает солнца лик.

Как яшма, юноши лицо,

оно ушло не без тоски,

и вот теперь, в конце концов,

как иней - белые виски.

Но не тревожься, милый друг,

что постарел я телом вдруг:

еще старее, чем оно,

мне сердце скорбное дано.

Лучом заката, светом зорким

деревья и балкон полны.

И золотистый диск луны

упал в осеннее озёрко.

И вновь мне помнится она,

та ночь, когда в Цяньтанском крае

над башней западной, мерцая,

вставала светлая луна.

В глуши мое жилище скрыто,

не слышен в нем приезжих шум...

Полуодетый и забытый

рощу бутоны тайных дум.

Осенний двор не выметаю

и с палкою в руке бреду,

по золоту листвы гуляю,

опавшей с дерева в саду.

За много-много верст-преград

один в Цзян-чжоу сплю.

Пятнадцать лет тому назад

оплакан милый Лю.

Вчера приснился в час ночной

опять Чжан-цзинский храм...

С душой умершей дух живой

Гуляли вместе там.

Возвратился Лю иль нет? 

Нет его перед глазами. 

Но уже на ветках цвет

дважды цвел пред воротами.

Я с утра грустил о нем,

проходя мимо ограды,

там, где друга первый дом,

в переулке, возле сада.

Не грущу, что на полянах

Прекратился блеск весенний,

Даже пусть, хотя и рано.

На дворе косые тени...

Лик мой темен, с тусклым взглядом,

Снега в волосах не счесть...

Старику уже не надо

Ничего к тому, что есть.

Растаял снег, лед вскрылся тоже

под дуновеньем теплых дней,

но растопить весна не может

лишь иней бороды моей.

(Сижу в деревне)

Ночь... Один сижу у южного окна...

Вьется ветер и, кружа, взметает снег...

Там, в деревне спят... И всюду тишина...

Только здесь не спит печальный человек.

За спиной трещит оплывшая свеча,

Я один...И в сердце вновь закралась грусть.

В хлопьях снега стонет, жалобно крича,

Заблудившийся, отсталый дикий гусь.

Помню я, как мы с тобою

ароматною порою

вместе пили средь цветов...

И теперь, о том тоскуя,

место прежнее ищу я...

Сколько минуло годов!..

Дни весенние промчались,

и плодами завязались снежно-белые цветы... 

Чувств печальных я не скрою...

Кто разделит их со мною?..

Милый друг мой, где же ты?

Комментарий И. Смирнова

Абрикосовый сад (Синъюань) - название одного из парков в Чанъани; находился на юг< столицы; любимое место прогулок только что сдавших государственные экзамены.

Раньше пели песни люди,

равен был напев их - чувству. 

Но теперь их песня будет

только нотное искусство. 

Рассказать тебе стараюсь,

но слова мои как струны... 

Так уж лучше попытаюсь

расспросить о том Янь-цюна.

Красные ворота наглухо закрыты,

и весенний пруд наполнился водой;

ею тростники высокие залиты,

опадают розы там, где брег крутой. 

Кто ж хозяин леса, берегов весенних? 

Место здесь прекрасно - кто владеет им? 

Мало посещает он свои владенья:

я, гуляя часто, не встречался с ним.

Здесь принцесса на флейте играла,

но исчезла за птицей "хуан",

и бессмертным оставила залам

только имя свое - Хуа-ян.

Я - грущу... а цветы - опадают...

Где укрыться от этой тоски?..

У наложниц, что зал выметают,

поседев, серебрятся виски.

Сколько персиков, посмотри,

Расцвело от поселка на юге!

Сколько дум душа таит

в приходящем сюда на досуге! 

Солнце снизилось и зашло...

В ветре носится красноцвет...

К чему вас столько расцвело?

Ведь ценящих цветение - нет!

В четвертый месяц прекратился

цветочный аромат густой,

лишь в горном храме распустился

обильно персик голубой.

Всегда грустил весной, не зная,

где разыскать твои цветы…

Не думал, что, войдя сюда, я

увижу, где раскрылся ты.

Перед свечей я свиток развернул

твоих стихов, мой друг, и их читаю... 

Зарницы луч на небе не блеснул,

светильник гаснет, и стихи кончаю.

Г'лаза устали, пламя потушил,

но все :еще сижу один во мраке…

И, сидя, слышал этой ночью взмахи:

то встречный ветер в борт волною бил.

Потоков шум в шестой луне,

как ливень яростный, жестокий...

за башней горною, высокой,

в буддийской келье слышен мне. 

Ночь глубока... я не заснул,

стою, склонясь на балюстраду... 

Заполнил уши водный гул,

лицо ж мое полно прохлады.

Вновь у дома Лю стена

разукрасилась цветами,

и опять пред воротами

в травах - пышная весна. 

Всюду, всюду дух скорбит,

но тоскою не сравнится

тот, кто мало чувств таит,

с тем, в ком много их таится.

Призадумалось дерево груши моей,

что растет на речном берегу одиноко.

Думы эти о белой листве средь ветвей

умертвить тебя могут тоскою глубокой. 

Словно дерево то - молодая вдова

в белом траурном платье из шелка простого,

и трепещут на свежем ветру рукава

и накидка из флёра, почти голубого.