Был один государь. Он, красавиц любя,

"покорявшую страны" искал.

Но за долгие годы земле его Хань

не явилась подобная вновь...

 

Вот и девочке Янов приходит пора

встретить раннюю юность свою.

В тайне женских покоев растили дитя,

от нескромного взора укрыв.

 

Красоту, что получена в дар от небес,

разве можно навек запереть?

И однажды избрали прелестную Ян

самому государю служить.

 

Кинет взгляд, улыбнется и сразу пленит

обаяньем родившихся чар

И с дворцовых красавиц румяна и тушь

словно снимет движеньем одним.

 

Раз прохладой весенней ей выпала честь

искупаться в дворце Хуацин,

Где источника теплого струи, скользя,

омывали ее белизну.

 

Опершись на прислужниц, она поднялась -

о, бессильная нежность сама!

И тогда-то впервые пролился над ней

государевых милостей дождь.

 

Эти тучи волос, эти краски ланит

и дрожащий убор золотой...

За фужуновым пологом в жаркой тиши

провели ту весеннюю ночь.

 

Но, увы, быстротечна весенняя ночь, -

в ясный полдень проснулись они.

С той поры государь для вершения дел

перестал по утрам выходить.

 

То с любимым вдвоем, то при нем на пирах,

от забот не уйдет ни на миг,

И в весенней прогулке всегда она с ним,

и ночами хранит его сон.

 

Их три тысячи - девушек редкой красы -

было в дальних дворцах у него,

Только ласки, что им предназначены всем,

он дарит безраздельно одной.

 

В золотой она спальне украсит себя, 

с нею, нежной, пленительней ночь.

А в нефритовой башне утихнут пиры, 

с нею, пьяной, милее весна.

 

Многочисленным сестрам и братьям ее

во владение земли он дал,

И завидного счастья немеркнущий свет

озарил их родительский дом.

 

И уже это счастье под небом у нас

для отцов с матерями пример:

Их не радует больше родившийся сын,

все надежды приносит им дочь...

 

Высоко вознесенный Лишаньскии дворец

упирался в небесную синь.

Неземные напевы, с ветрами летя,

достигали пределов страны.

 

Песни тихий напев, танца плавный полет,

шелк струны и свирели бамбук...

Целый день государь неотрывно глядел,

на нее наглядеться не мог...

 

Загремел барабана юйянского гром,

затряслась под ногами земля.

Смолк, изорван "Из радуги яркий наряд,

из сверкающих перьев убор".

 

Девять врат во дворцы государя вели,

дым и пыль их закрыли от глаз.

Это тысячи всадников и колесниц

держат путь в юго-западный край.

 

Шевелятся драконы расшитых знамен -

и идут. И на месте стоят.

От столицы на запад, они отошли

за сто ли. И недвижны опять.

 

Непреклонны войска. Но чего они ждут,

что заставит в поход их пойти?

Брови-бабочки - этого ждали они -

наконец перед ними мертвы!

 

Наземь брошен цветной драгоценный убор,

не украсит ее никогда

Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,

и прозрачного гребня нефрит.

 

Рукавом заслоняет лицо государь,

сам бессильный от смерти спасти.

Обернулся, и хлынули слезы и кровь

из его исстрадавшихся глаз...

 

Разнося над селеньями желтую пыль,

вечный ветер свистит и шумит.

Там мосты и тропинки, кружа в облаках,

ввысь ведут до вершины Цзяньгэ.

 

Под горою Эмэй там, в долине пустой,

проходящих не видно людей.

Боевые знамена утратили блеск,

и тусклее там солнечный свет.

 

Край тот Шу - с бирюзовыми водами рек

и вершинами синими гор.

Мудрый наш властелин там в изгнанье ни днем

и ни ночью покоя не знал.

 

Бередящее душу сиянье луны

видел он в отдаленном дворце.

Все внутри обрывающий звон бубенцов

слышал он сквозь ночные дожди...

 

С небесами земля совершила свой круг.

Возвращался Дракон-государь.

Подъезжая к Мавэю, поник головой

и невольно коня придержал.

 

Здесь, в Мавэе, под памятным этим холмом,

на сырой этой грязной земле

Как узнает он место, где яшмовый лик

так напрасно похитила смерть?

 

Друг на друга властитель и свита глядят,

их одежда промокла от слез,

И к воротам столицы они на восток

едут дальше, доверясь коням.

 

Воротились в Чанъань. Вид озер и садов

все такой же, как в прошлые дни,

И озерный фужун, как всегда, на Тайи,

те же ивы в Вэйянском дворце.

 

Как лицо ее нежное - белый фужун,

листья ивы - как брови ее.

Все как было при ней. Так достанет ли сил

видеть это и слезы не лить?

 

Снова веснами персик и слива цветы

раскрывали под ветром ночным.

Вновь осенний утун с опадавшей листвой

расставался под долгим дождем.

 

Государевы южный и западный двор

зарастали осенней травой.

На ступени опавшие листья легли,

и багрянца никто не сметал.

 

У певиц, что прославили "Грушевый сад",

в волосах белый снег седины,

Для прислужниц, заполнивших Перечный дом,

юных лет миновала весна.

 

К ночи в сумрачных залах огни светлячков

на него навевали печаль,

И уже сиротливый фонарь угасал,

сон же все не смежал ему век.

 

Не спеша, не спеша отбивают часы -

начинается длинная ночь.

Еле светится-светится в небе Река,

наступает желанный рассвет.

 

Стынут в холоде звери двойных черепиц.

Как приникший к ним иней тяжел!

Неуютен расшитый широкий покров.

Кто с властителем делит его?

 

Путь далек от усопших до мира живых.

Сколько лет, как в разлуке они,

И ни разу подруги погибшей душа

не вошла в его тягостный сон...

 

Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,

пребывавший в столице в тот век,

Чист, был сердцем и высшим искусством владел

души мертвых в наш мир призывать.

 

Возбудил сострадание в нем государь

неизбывной тоскою по ней,

И, приказ получив, приготовился он

волшебством государю помочь.

 

Как хозяин пустот, пронизав облака,

быстрой молнией он улетел.

Был и в высях небес, и в глубинах земли, -

и повсюду усердно искал.

 

В вышине он в лазурные дали проник,

вглубь спустился до желтых ключей,

Но в просторах, что все распахнулись пред ним,

так нигде и не видел ее.

 

Лишь узнал, что на море, в безбрежной дали,

есть гора, где бессмертных приют.

Та гора не стоит, а висит в пустоте,

над горою туман голубой.

 

Красоты небывалой сияют дворцы,

облака расцветают вокруг,

А в чертогах прелестные девы живут, -

молодых небожительниц сонм.

 

Среди этих бессмертных есть дева одна,

та, чье имя земное Тайчжэнь,

Та, что снега белее и краше цветка,

та, которую ищет даос.

 

Видя западный вход золотого дворца,

он тихонько по яшме стучит.

Он, как в старой легенде, "велит Сяоюй

доложить о себе Шуянчэн".

 

Услыхала о том, что из Ханьской земли

Сыном Неба к ней прислан гонец,

И за пологом ярким тотчас ото сна

пробудилась в тревоге душа.

 

Отодвинув подушку и платье схватив,

чуть помедлила... бросилась вдруг,

И завесы из жемчуга и серебра

раскрывались послушно пред ней.

 

Уложить не успела волос облака

в краткий миг, что восстала от сна.

Сбился наспех надетый роскошный убор.

В зал сошла, где даос ее ждет.

 

Ветер дует в бессмертных одежд рукава,

всю ее овевает легко,

Словно в танце "Из радуги яркий наряд,

из сверкающих перьев убор".

 

Одиноко-печален нефритовый лик, -

плачет горько потоками слез

Груши свежая ветка в весеннем цвету,

что стряхнула накопленный дождь.

 

Скрыв волненье, велит государю сказать,

как она благодарна ему:

"Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд

не пронзали туманную даль.

 

В Осиянном чертоге, где жил государь,

прервалась так внезапно любовь.

На священном Пэнлае в волшебном дворце

долго тянутся длинные дни.

 

А когда я смотрю на покинутый мной

там, внизу, человеческий мир,

Я не вижу столицы, Чанъани моей,

только вижу я пыль и туман.

 

Пусть же вещи, служившие мне на земле,

скажут сами о силе любви.

Драгоценную шпильку и ларчик резной

государю на память дарю.

 

Но от шпильки кусочек себе отломлю

и от ларчика крышку возьму".

И от шпильки кусочек взяла золотой,

в платье спрятала крышку она:

 

"Крепче золота, тверже камней дорогих

пусть останутся наши сердца,

И тогда мы на небе иль в мире людском,

будет день, повстречаемся вновь".

 

И, прощаясь, просила еще передать

государю такие слова

(Содержалась в них клятва былая одна,

два лишь сердца и знало о ней):

 

"В день седьмой это было, в седьмую луну,

мы в чертог Долголетья пришли.

Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,

и никто не слыхал наших слов:

 

Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах

птиц четой неразлучной летать.

Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле

раздвоенною веткой расти!"

 

Много лет небесам, долговечна земля,

но настанет последний их час.

Только эта печаль - бесконечная нить,

никогда не прервется в веках.

 

 

Примечания

В поэме в соединении с фантазией описана действительная любовь танского императора Сюань-цзуна (правил с 712 по 765 г.) к приближенной его Ян-гуйфэй и трагический конец этой любви во время мятежа полководца Ань Лушаня.

...красавиц любя, "покорявшую страны" искал... - то есть такую небывалую красавицу, как жена ханьского императора У-ди, о которой брат ее Ли Яньнянь сказал в стихах государю: "Раз взглянет - и сокрушит город, взглянет второй раз - и покорит страну".

...юйянский... - из местности Юйян, захваченной Ань Лушанем.

"Из радуги яркий наряд... - название песни и танца.

Драконы... знамен - императорские знамена.

Дракон-государь - одно из наименований императора.

Мавэй - местность в нынешней Шэньси, где разыгралась трагедия убийства Ян-гуйфэй.

Фужун - разновидность лотоса.

Тайи - название озера.

Перечный дом - женская часть дворца.

Желтые ключи - подземные ключи; могила.

Тайчжэнь - одно из имен Ян-гуйфэй.

Сяоюн - дочь Фуча, князя страны У (V в. до н. э.).

Шуан-чэн - служанка Сиванму, мифической царицы Запада.

-

Стихи и предисловие к ним

В десятый год времени Юаньхэ я был сослан на должность сыма в область Цзюцзян. Осенью следующего года я в Пэнъпукоу провожал гостя. Мы услыхали, - это было ночью, - как в лодке среди реки под чьей-то рукой зазвучала пипа,. Прислушались к ее голосу и в этих ее «чжэн-чжэн» различили чанъаньский напев. Мы захотели узнать, кто играет. Это оказалась женщина из столичных певиц. Она училась игре у прославленных Му и Цао. С годами потеряла былую красоту и пошла в жены к торговцу. Я велел приготовить вино и яства для пиршества и попросил ее сыграть те несколько вещей, что больше всего ей по сердцу. Кончила играть и в наступившей печальной тишине сама рассказала нам о радостях юных лет своих, о том, как теперь она изнурилась в скитаниях - так вот и кружит все время среди рек и озер. Прошло два года с тех пор, как я приехал сюда из столицы, и успокоился на этом, и уже удовольствовался этим. Взволнованный словами женщины, в тот вечер впервые остро ощутил я свою долю ссыльного. И я сочинил семисловные стихи в старинном духе, пропел их и подарил ей. Всего в стихах шестьсот двенадцать слов. Называются они «Пипа».

 

Мы там, где Сюньяна берег крутой,

прощаемся ночью с гостем.

На кленах листва и цветы камыша

шуршат под осенним ветром...

 

Хозяин сошел у причала с коня,

за гостем садится в лодку.

И подняты чарки, и выпить пора,-

сюда бы гуань и струны!

 

Но нам не приносит веселья хмель:

гнетет нас близость разлуки.

В минуту прощанья бескрайней волной

река луну затопила.

 

Мы слышим, как вдруг над простором вод

пропела пипа знакомо.

Хозяину жаль возвращаться домой,

и гость забыл о дороге.

 

И ловим мы звуки, готовы спросить:

"Кто в лодке играет, скажите?"

Замолкла пипа, и опять тишина,

и мы спросить не успели.

 

Но мы уже стали бортом к борту,

к себе приглашаем в гости.

Подлил я вина, прибавил огня,

и пир начинаем новый.

 

На наш многократный и долгий зов

она наконец явилась.

Безмолвна в руках у нее пипа,

лицо ее полускрыто.

 

Колки подвернула, рукой до струн

дотронулась, дав звучанье.

Еще и напева-то, собственно, нет,

а чувства уже возникли.

 

Пока еще глухо струны поют,

в их каждом звуке раздумье,

Так, словно пойдет о жизни рассказ,

в которой счастья не будет.

 

Глаза опустила и, вверясь руке,

играет она, играет,

О том, что на сердце у ней лежит,

нам все без утайки скажет.

 

Струну прижимает и гладит струну,

то книзу, то вверх ударит.

Сыграла "Из радуги яркий наряд",

"Зеленый пояс" играет.

 

И толстые струны "цао-цао" - шумят,

как злой, торопящийся ливень,

И тонкие струны "тье-тье" - шелестят,

как нежный, доверчивый шепот.

 

"Цао-цао" - шумят, шелестят - "тье-тье",

сплетя воедино все звуки,

И крупных и мелких жемчужин град

гремит на нефритовом блюде.

 

Щебечущей иволги милая речь

скользит меж дерев расцветших.

Во тьме захлоблувшийся чистый родник

бессилен сквозь лед пробиться.

 

И лед запирает движенье воды,

и нет их, застыли струны.

И струны застыли, как будто их нет,

молчанье на миг настало.

 

А в нем притаившаяся печаль,

невысказанная досада.

Да, это молчание в этот миг,

пожалуй, сильней звучанья...

 

Внезапно серебряный треснул кувшин,

на волю стремится влага.

Вдруг всадник в железных латах летит,

мечом и копьем громыхая.

 

Пластину, которой играет, она

поставила посередине.

Кончается песня. Четыре струны

невидимый шелк разорвали.

 

И в лодках недвижных, в одной и в другой,

царит тишина немая...

Мы видим, как в лоне осенней реки

белеет луны сиянье.

 

Молчит. И пластину от струн отняла,

и снова меж струн вонзила.

По складкам на платье рукой проведя,

с почтением строгим встала.

 

И так начинает: "Я родилась

в столице нашей Чанъани.

Мы жили - вы знаете Хамалин?-

в веселом этом предместье.

 

Мне было тринадцать, когда вполне

игрою я овладела.

В дворцах, где искусствам учили нас,

слыла я одной из первых.

 

Сыграю, и сразу же ждет меня

восторг игроков известных.

Украшусь, и вслед поднимается мне

певиц знаменитых зависть.

 

Удинские юноши наперебой

мне ткани преподносили.

За каждую песню багряным шелкам

я счета уже не знала.

 

Поклонники сколько гребенок моих

сломали, стуча под напевы.

На скольких юбках из алой парчи

следы от вина остались.

 

Веселье и смех заполняли год,

другой наступал похожий.

Осенние луны и ветры весны

бездумные проносились.

 

С врагом воевать отправился брат,

а вскоре сестры не стало.

На смену ночам восходила заря,

моя красота поблекла.

 

И меньше людей у моих ворот,

и конь оседланный реже...

И я, постарев, согласилась пойти

к торговому гостю в жены.

 

Торговому гостю прибыль важна,

легка для него разлука,

И в месяце прошлом еще в Фулян

он чай покупать уехал.

 

А я но реке вперед и назад

в пустой разъезжаю лодке,

И светлой луны и речной воды

меня окружает холод.

 

Когда же глубокой ночью мне вдруг

приснятся юные годы,

Я плачу во сне, по румянам текут

ручьями красные слезы..."

 

Когда нас тревожила пеньем пипа,

уже я вздыхал невольно.

А тут еще этот ее рассказ, -

и я не сдержу стенаний.

 

Мы с нею сродни: мы у края небес

затеряны и забыты.

И мы повстречались; так нужно ли нам

заранее знать друг друга!

 

"Прошел уже год с той поры, как я

покинул столичный город,

И в ссылке живу, и в болезнях лежу

вдали от него, в Сюньяне.

 

Сюньян - городок захолустный, глухой,

ни музыки в нем, ни пенья.

Я за год ни разу здесь не слыхал

шелк струн и бамбук гуаня.

 

Живу па Пэньцзяне, у самой реки,

в сырой туманной низине.

Лишь горький бамбук да желтый тростник

одни мой дом окружают.

 

С утра и до вечера в этих краях

что мне достается слышать?

Кукушки надрывный, до крови, плач

да крик обезьян тоскливый.

 

В цветущее ль утро весной на реке

иль в ночь под осенней луною –

Всегда я с собою беру вино

и сам себе наливаю.

 

Да разве здесь песен в народе нет

и ди - деревенских дудок? –

Бессвязно, сумбурно они поют,

мне их мучительно слушать.

 

Сегодня же ночью нам пела пипа,

и говор ее я слушал

Так, словно игре бессмертных внимал –

мне песни слух прояснили.

 

Прошу госпожу не прощаться, сесть,

игрой порадовать снова, -

А я госпоже посвящу напев, -

пускай он «Пипа» зовется..."

 

Растрогалась этой речью моей

и долго она стояла.

И села, и струны рванула рукой,

и струны заторопились.

 

И ветер, и стужа, и дождь в них, - не те,

не прежних напевов звуки.

Все слушают снова и плачут - сидят,

закрыв рукавами лица.

 

Но все-таки кто из сидящих здесь

всех больше, всех горше плачет?

Цзянчжоуский сыма - стихотворец Бо

одежду слезами залил.

 

Примечания

Примечания

Впервые на русский язык поэма переводилась Ю.К. Шуцким и вошла (под названием «Лютня») в его «Антологию китайской лирики» («Всемирная литература», Государственное издательство, М.-П. 1923) - сборник переводов танской поэзии, выполненных этим талантливым советским китаистом под руководством академика В. М. Алексеева, бывшего педагогом и вдохновителем ряда исследователей и переводчиков китайской литературы, в том числе и переводчика настоящей книги [Л.З. Эйдлина].

 

В десятый год времени Юанъхэ – т. е. в 816 году.

 

Сыма – помощник правителя области с весьма малым в танское время кругом обязанностей.

 

Пипа – старинный китайский струнный щипковый инструмент, напоминающий лютню.

 

Всего в стихах шестьсот двенадцать слов... – по-видимому, ошибка давнего переписчика, так как в поэме "Пипа" шестьсот шестнадцать знаков.

 

Мы там, где Сюньяна берег крутой... – Сюньян - название реки Янцзы у Цзюцзяна (в нынешней провинции Цзянси).

 

И подняты чарки, и выпить пора,- // сюда бы гуань и струны! – Гуань - духовой музыкальный инструмент, часто с корпусом из бамбука.

 

Улинские юноши наперебой... – Улин - северная, аристократическая часть Чанъани.