Я жил в свободе от службы, немногое радовало меня, да к тому же и ночи уже стали длиннее, и, когда мне удавалось получить славное вино, не было такого вечера, чтобы я не пил. Глядя на тень, в одиночестве осушал я чарку до дна и незаметно для себя хмелел. А захмелев, я всякий раз сочинял несколько строк и так развлекался. Вскоре у меня накопилась целая груда исписанной тушью бумаги, но в расположении стихов недоставало нужного порядка, и я позвал друга, чтобы он записал их для нашего общего веселья.

Тлен и цветенье

не знают привычных мест:
Только друг друга

сменяя, они живут.

Шао почтенный,

растивший тыквы свои,

Был ли таким же

в дунлинские времена?

Холод, жара ли,

им каждому дан черёд.

Путь человека

ведь тоже устроен так.

Мудрые люди,

постигнув самую суть,

В этом не могут

сомнений уже иметь...

Вдруг остаёшься

один на один с вином.

Днём или ночью,

а чару наполнить рад!

Добрых дел изобилье,

говорят, приносит награду...

Непреклонные братья

Бо и Шу на горе остались!

Если злой не наказан,

если добрый без воздаянья,

Почему продолжают

раздаваться пустые речи?

А "ему девяносто…

ходит… вервием подпоясан",

Голодает и мерзнет,

как страдал и в юные годы...

Если б не опирались

так на твердость в бедности трудной,

Через сто поколений

чей пример перешел бы к людям!

Скоро тысячелетье,

как заброшен путь правды, дао:

Люди, люди обычно

слишком любят свои заботы.

Вот вино перед ними,

им его не хочется выпить:

Привлекает их только

в человеческом мире слава...

Почему наше тело

мы считаем столь драгоценным,

Не по той ли причине,

что живём лишь однажды в жизни!

Но и жизнь человека,

сколько может на свете длиться?

Пронесётся внезапно,

как сверканье молнии быстрой...

Безрассудно, лениво

обращаясь с недолгим веком,

Так себя ограничив,

что они совершить способны!

Всюду мечется-бьется

потерявшая стаю птица.

Надвигается вечер,

все летает она одна.

Тут и там она ищет

и пристанища не находит.

Ночь сменяется ночью,

и тревожнее птичий крик.

И пронзительней зовы,

обращенные к чистой дали.

Вновь мелькнет, вновь исчезнет -

как сильна по друзьям тоска!

Долетела до места,

где сосна растет одиноко.

Вот и крылья сложила,

завершив далекий свой путь...

Зимний ветер свирепый

не щадит цветущих деревьев.

К этой сени зеленой,

только к ней не приходит смерть.

И доверилась птица

обретенному здесь уюту,

И на тысячелетье

неразлучна она с сосной!

Я поставил свой дом

в самой гуще людских жилищ,

Но минует его

стук повозок и топот коней.

Вы хотите узнать,

отчего это может быть?

Вдаль умчишься душой,

и земля отойдёт сама.

Хризантему сорвал

под восточной оградой в саду,

И мой взор в вышине

встретил склоны Южной горы.

Очертанья горы

так прекрасны в закатный час,

Когда птицы над ней

чередою летят домой!

В этом всём для меня

заключён настоящий смысл.

Я хочу рассказать,

и уже я забыл слова...

Я поставил хижину в самой гуще людских жилищ,

Но до нее не доносится топот копыт и шум колес.

Я спрошу у вас - как же может такое быть?

Когда сердце далеко, то земля отходит сама.

Вот я рву хризантемы под восточной оградой,

Вот я пристально вглядываюсь и вижу южные горы.

Воздух в горах благодатен вечерней порой.

Летящие птицы парами возвращаются ко мне.

И во всем этом есть глубокое, настоящее.

Я хочу рассказать, и сам позабыл слова.

В поступках людских,

в несметных тысячах тысяч,

Поди разберись,

где правда и где неправда:

На правду и ложь,

когда их поставишь рядом,

Откликнется хор

готовых хулить в славить.

В конце трёх времён

такое случалось часто,

И только мудрец

как будто не этим занят.

Брезгливо смеясь

над глупостью в пошлом мире,

Он сам изберёт

дорогу Ци и Хуана.

Примечания

В конце трех времен – Три времени – три династии: Ся, Шан и Чжоу (прибл. 2100-256 гг. до н.э.). За "концом трех времен" нетрудно было разглядеть намек поэта на конец 10-х и начало 20-х годов V в., время упадка Цзинь и установления династии Сун.

… дорогу Ци и Хуан – то есть судьбу Цили Цзи и Сяхуан Гуна, которые в числе "четверых седых" во времена жестокого правления Цинь Шихуана (221-210 до н.э.) удалились от мира на гору Шаньшань.

Хризантемы осенней

нет нежнее и нет прекрасней!

Я с покрытых росою

хризантем лепестки собрал

И пустил их в ту влагу,

что способна унять печали

И меня еще дальше

увести от мирских забот.

Хоть один я сегодня,

но я первую чару выпью,

А она опустеет –

наклониться кувшин готов.

Время солнцу садиться –

отдыхают живые твари.

Возвращаются птицы

и щебечут в своем лесу,

Я стихи распеваю

под восточным навесом дома,

Я доволен, что снова

жизнь явилась ко мне такой!

Зеленой сосною

приметен восточный двор.

В нем травы, толпясь,

заслоняют ее красоту.

Сгустившийся иней

растенья другие убил.

По-прежнему вижу

я свежесть высоких ветвей.

Средь частых деревьев

сосне затеряться легко -

Одна-одинока

она восхищает всех.

Повесил кувшин

на застылую ветку сосны

И вдаль погляжу я,

и вдаль устремляю свой взор.

И так наша жизнь –

мимолетный и призрачный сон.

К чему же вязать

себя путами суетных дел?

Забрезжило утро, -

я слышу, стучатся в дверь.

Кой-как я оделся

и сам отворять бегу.

"Кто там?" - говорю я.

Кто мог в эту рань прийти?

Старик хлебопашец,

исполненный добрых чувств.

Принес издалёка

вино - угостить меня.

Его беспокоит

мой с нынешним веком разлад:

"Ты в рубище жалком

под кровлей худою живешь,

Но только ли в этом

судьбы высокий удел!

Повсюду на свете

поддакивающие в чести.

Хочу, государь мой,

чтоб с грязью мирской ты плыл!"

"Я очень растроган

участьемтвоим, отец,

Но я по природе

согласья и не ищу.

Сторонкой объехать

пусть даже немудрено,

Предав свою правду,

я что ж, не собьюсь с пути?

Так сядем покамест

и долг отдадим вину.

Мою колесницу

нельзя повернуть назад!"

В те минувшие годы

побывал я в странствии дальнем,

Так что даже увидел

берега Восточного моря.

Только путь оказался

очень длинным и очень долгим,

Только ветер и волны

преградили мою дорогу.

Я в скитания эти

уходил по чьему веленью?

Мне представилось, будто

голод гонит меня из дома.

И я отдал все силы

для того, чтоб себя насытить.

Получил я немного,

и уже мне больше чем надо...

И пугаясь, что это

не достойнейший способ жизни,

Я сошёл с колесницы

и вернулся в свой тихий угол.

Мы учёного Яня

за любовь его к людям помним.

Мы почтенного Жуна

за пристрастие к правде ценим.

Янь был нищим и сирым

и недолго на свете прожил.

Жун был вечно голодным

до глубокой старости самой.

Хоть оставили в мире

после смерти добрую славу,

Жизнь и этих обоих

иссушила горечью тоже.

Умираешь - и больше

ничего уже знать не будешь...

По влечению сердца

жить прекрасней всего, конечно!

Вижу тех, кто лелеет,

словно клад драгоценный, тело.

Час придёт превращенья –

и сокровище их исчезнет.

Голым в землю зароют –

Есть ли что-нибудь в том дурное?

Надлежит человеку

понимать и всё, что за словом.

Когда-то Чангун

чиновником видным был.

Годам к тридцати

не сладил с такой судьбой.

Захлопнул он дверь

и в мир не стал выходить,

На всю свою жизнь

задумав расстаться с ним.

И так же Чжунли

вернулся домой в Дацзэ.

Возвышенный дух

с тех пор воцарился там...

А если ушел,

то это уж е навек.

К лицу ли потом

сомненья лисьи хранить?

Беги же, беги,

какого ты ждешь пути?

Ведь суетный мир

обманом живет давно.

Отбрось от себя

пустых бесед болтовню,

Пожалуйста, вслед

за мною приди сюда!

Вот бывают же люди, -

даже в доме одном живут, -

Что принять, что отбросить –

нет единства у них ни в чём.

Скажем, некий ученый

в одиночестве вечно пьян.

Или деятель некий

круглый год непрестанно трезв.

Эти трезвый и пьяный

вызывают друг в друге смех

Друг у друга ни слова

не умеют они понять.

В рамках узости трезвой

человек безнадежно глуп.

Он в наитье свободном

приближается к мудрецам.

И стихи обращаю

я к тому, кто уже хмельной:

Лишь закатится солнце,

пусть немедля свечу берёт!

Старианым друзьям

приятен мой взгляд на жизнь.

Кувшин захватив,

толпою они пришли.

Как в древней стране,

расселись мы под сосной,

Налили не раз -

и снова пьяны уже.

Крестьяне-отцы

без умолку говорят,

И чарку мы пьем,

порядок всякий презрев.

Забыли про все,

не знаем себя самих,

И знать ли теперь

нам ценность вещей вокруг?

И где-то вдали

затерян конец пути...

В кувшине вина

глубокий таится вкус!

В убогом жилище

прилежных рук не хватает,

И дикий кустарник

мои захватил владенья.

Отчётливо в небе

видны парящие птицы.

Безлюдно и тихо –

не слышно шагов прохожих...

Мир так беспределен

во времени и в пространстве,

А жизнь человека

и ста достигает редко.

А годы и луны

торопятся, как в погоне.

Виски обрамляя,

давно седина белеет...

Когда не отбросишь

забот о преуспеянье,

То всё, чем живёшь ты,

окажется слишком жалким!

Я в юности ранней

не часто общался с миром,

Найдя наслажденье

в шести совершенных книгах.

Вот-вот я достигну годов,

когда нет сомнений.

Так долго на свете,

а все никаких успехов.

И я сохраняю

лишь твердость в бедности трудной,

На голод и холод

свое променяв довольство.

И в ветхом жилище

гуляет печальный ветер,

А буйные травы

от глаз мой двор заслонили.

Сермягу накинув,

я бодрствую ночью долгой.

Петух предрассветный

пропеть для меня не хочет.

Былого Мэнгуна

сегодня здесь нет со мною,

И от посторонних

я чувства мои скрываю...

Орхидея простая

родилась перед входом в дом.

Скрытый запах душистый

только чистого ветра ждет.

Стоит чистому ветру

неожиданно налететь,

Вмиг она узн аётся

средь полыни, меж трав других.

Я скитался, скитался,

потерял свой давнишний путь.

Правде дао доверясь,

может быть, я его найду.

С пробужденным сознаньем

не вернуться я не могу:

"Все настигнуты птицы –

и становится лишним лук".

Ученый Цзыюнь

пристрастье имел к вину,

Но в бедной семье

откуда его возьмешь!

Надежда была

на тех, кто правду искал,

С вином приходя

сомненья свои решать.

И чарку он брал,

и все выпивал до дна,

На каждый вопрос

им добрый давал совет…

А некогда жил один,

кто хотел молчать,

Чтоб слово его

помочь ие могло войне…

В ком к людям любовь,

тот все от себя им даст,

Все то, что нужней –

молчание или речь!

Когда-то давно

от голода я страдал

И, бросив соху,

решил чиновником стать:

Себя прокормить

уже я больше не мог,

И стужа с нуждой

обвили меня всего.

То было, когда

мне шел "становленья" год;

Решенье мое

лишь стыд принесло с собой.

А я до конца

остаться честным хотел

И, пыль отряхнув,

вернулся домой к полям...

Ведя хоровод,

по небу звезды плывут,

И вновь совершен

двенадцатилетний круг.

А в мире наш путь

и пуст и далек-далек.

Недаром Ян Чжу

распутьем бывал смущен.

Хоть нет у меня

казны золотой на пир,

Вииом молодым

пока обхожусь и так!

Когда Пан служил цанъцзюкем у Вэйского цзюня и был послан из Цзянлина в столицу, он, проезжая через Сюнъян, подарил мне стихи

Фуси и Шэньнун

отступили от нас в века.

На свет после них

редко правда являлась вновь.

В усердье своем

тот старик из удела Лу

Латал и сшивал,

упорядочить мир хотел.

Хотя птица фэн

к нам благих не несла вестей,

Но "Ли" и "Юэ"

удалось ему обновить.

На Чжу и на Сы

звук речей сокровенных смолк,

А волны текли

до безумца, что правил в Цинь,

И "Ши" или "Шу"

оказались виновны в чем?

Он в утро одно

превратил их в золу и прах.

Со рвеньем трудясь,

уцелевшие старцы все,

Чтоб их возродить,

не жалели последних сил!

Как вышло теперь,

через сотни минувших лет,

Что шесть этих книг

не любимы у нас никем?

С утра дотемна

погоняют своих коней.

Не видно таких,

кто спросил бы о том, где брод.

Мне если опять

не найти усладу в вине,

Я буду неправ

пред моим головным платком.

Досадно одно –

я не слишком ли наболтал?

Но вам надлежит

человека в хмелю простить.