Во вселенной все сущее

обретает свою опору.

Сиротливому облаку

одному приютиться негде.

В дали, дали безвестные

в пустоте небес исчезает,

Не дождавшись до времени,

чтоб увидеть последний отблеск...

Чуть рассветное зарево

распахнёт ночные туманы,

Как пернатые стаями

друг за дружкой уже летают.

Позже всех, очень медленно

вылетает из леса птица

И задолго до вечера

возвращается в лес обратно...

В меру сил и старания

не сходя с колеи старинной,

Разве тем не обрёк себя

на лишения и на голод?

А вдобавок и дружества

если более не узнаешь,

Что случится от этого,

и какая нужда в печали?..

Как пронзителен холод,

когда близится вечер года.

В ветхой летней одежде

я погреться на солнце сел...

 

Огород мой на юге

потерял последнюю зелень.

Оголенные ветви

заполняют северный сад.

 

Я кувшин наклоняю,

не осталось уже ни капли,

И в очаг заглянул я,

но не видно в нем ни дымка.

 

Лишь старинные книги

громоздятся вокруг циновки.

Опускается солнце,

а читать их все недосуг.

 

Жизнь на воле без службы

не равняю с бедою чэньской,

Но в смиренности тоже

возроптать на судьбу могу.

 

Что же мне помогает

утешенье найти в печали?

Только память о древних

живших в бедности мудрецах!

Примечания

Древностью кончается стихотворение, но спрятанная древность и в начале его: первая строка почти повторяет первую строку о пронизывающем холоде шестнадцатого из «Девятнадцати древних стихотворений», заменены лишь два доцезурных знака.

Бедно живет поэт в своем одиночестве, и бедность особенно печалит в зимнее скудное время. И дел как будто нет, и на службу ходить не надо, но почему-то не остается досуга на книги, а ведь только их изобилье вокруг. А может быть, не времени, а настроения нет в холодной и голодной бедности вникать в книги? Поэт, правда, не равняет свои заботы с постигшей Конфуция бедою в Чэнь. “В Чэнь кончилась еда, и ученики так ослабели, что не в силах были подняться. Цзы-лу с видимым возмущением спросил: “И совершенный человек бывает в нужде?” Учитель сказал: “Совершенный человек тверд в нужде, маленький же человек в нужде распускает себя” («Луньюй», гл. 15, стр. 349, 350). Если бы не следующая за этой строка: “Но в смиренности тоже возроптать на судьбу могу” (как возроптал Цзы-лу), было бы ясно, что поэт, как ни беден он, признает все преимущества сравнительно спокойного своего существования перед злоключениями, постигшими учителя в Чэнь. Но не хочет ли он сказать, что голод и стужа одолевают его даже в собственном дому, что ему не надо для этого уходить в чужие места? Текст не раскрыт до конца.

Много похожего в, по-видимому, более позднем стихотворении “Написал по настроению” - примеры из древности, и собственная бедность тоже, как и здесь, в близящийся вечер года, и нежелание уподобляться тем, кто “распускает себя”, и идеал непреклонности в лишениях, и самим избранный голод себе в удел. И такой же по смыслу конец об учителях, живших в далекие времена.

Ученый Чжун-вэй

любил свой нищенский дом.

Вокруг его стен

разросся густой бурьян.

 

Укрывшись от глаз,

знакомство с людьми прервал

Стихи сочинять

с искусством редким умел.

 

И в мире затем

никто не общался с ним,

А только один

Лю Гун навещал его...

 

Такой человек,

и вдруг - совсем одинок?

Да лишь потому,

что мало таких как он:

 

Жил сам по себе,

спокойно, без перемен –

И радость искал

не в благах, не в нищете!

 

В житейских делах

беспомощный был простак...

Не прочь бы и я

всегда подражать ему!

Примечания

... Ученый Чжун-взй // любил свой нищенский дом... И в мире затем // никто не общался с ним, А только один // Лю Гун навещал его... // - в книге Хуанфу Ми «Гао ши чжуань» об отшельниках высокой добродетели даны следующие сведения: «Чжан Чжун-вэй, уроженец Пиплина. был широко образован, искусен в словесности, особенно любил в поэзии «ши» и «фу». Жил бедно, уединенно. Бурьян в его дворе был так высок, что скрывал человека. Современникам он не был известен. И только Лю Гун (Лю Мэн-гун) знался с ним.